Дом, в котором… [Издание 2-е, дополненное, иллюстрированное, 2016] - Мариам Петросян

Ральф заявлению тоже не поверил, но его терзали сомнения другого рода. «Что они с ней сделали?» — спрашивал он себя. В том, что что-то сделали они, он не сомневался, но что именно? Что могло заставить Крестную бежать из Дома?

В комнатке дежурного воспитателя сидела одинокая Овца. Против обыкновения, она не вязала, а листала журнал. На вопрос Ральфа о Крестной лишь удивленно заморгала.

— Подала заявление об уходе? Быть того не может! Нет, сегодня я ее не видела. Но ее дежурство начнется после двух, обычно она не спускается раньше. А заявление это, конечно, просто чья-то глупая шутка.

К трем часам Ральф выяснил, что Крестную в этот день не видел никто.

Ни на третьем этаже, ни на втором, ни во дворе. Комната ее была пуста и чисто прибрана, из гаража исчезла машина, и даже в комнате дежурного воспитателя не осталось ни одной мелочи, принадлежавшей ей.

В какой промежуток времени ей удалось уехать, уничтожив предварительно все следы своего пребывания в Доме, осталось загадкой.

Старик сторож клятвенно заверил Ральфа, что не отпирал Крестной дверей ни ночью, ни рано утром. Ральф ему верил. После его ухода Старика не разбудила бы и пожарная сирена, а запасные ключи, которыми мог бы воспользоваться любой воспитатель, так и остались у Ральфа.

Ральф знал, что дети Дома могут проникнуть куда угодно, но не представлял, как теми же труднопроходимыми путями может воспользоваться немолодая женщина. И, как он ни старался отогнать от себя эту картину, воображение вновь и вновь подсовывало ему сюрреалистическую сценку: похожие одновременно на деловитых черных муравьев и на зловещих ниндзя, ребята стаскивают вниз по водосточному желобу спеленатую, как мумия, неподвижную женщину. Иногда он видел вариации на ту же тему, где тело торжественно заносилось в подвал или заталкивалось в дворовый люк. Потом ниндзя — муравьи взлетали по натянутым веревкам к окнам третьего этажа и разбегались по комнате воспитательницы, собирая и пряча ее вещи в объемистые заплечные мешки. Видение, где задумчивый Стервятник ставил свою подпись на заявлении Крестной, сверяясь с каким-то подписанным ею документом, было более реалистичным и оттого еще более пугающим. По странному стечению обстоятельств, вожак Птиц славился своим умением подделывать почерки, которым гордился едва ли не больше, чем талантом взломщика. А вот чего Ральф при всем желании не мог представить, так это Крестную, оставляющую важный документ прикнопленным к двери директорского кабинета. Она бы так не поступила. Это был не ее стиль.

Ральф не поленился проверить подвал, чердак и все заброшенные комнаты на первых этажах обоих корпусов. Постеснялся только лезть в дворовый люк, отложив это на более темное время суток. В промежутках между поисками он еще раз посетил Акулу, убедил его не созывать внеочередное собрание и не удалять из Дома никого из учащихся, ведь бегство Крестной ясно свидетельствовало о том, что сама она сильно сомневалась в успехе своего предприятия. Акула, поломавшись для вида, согласился. Как показалось Ральфу, с облегчением.

Выходя от Акулы, Ральф столкнулся с Ящером, пожавшим ему руку. «Наша взяла!» — прошептал Ящер.

Шериф высказался еще определеннее:

— Ловко ты расправился с этой грымзой, старик, — сказал он, нежно дохнув в лицо Ральфу перегаром. — Так держать!

Шериф отмечал избавление от Крестной с утра, и к вечеру его уже нельзя было назвать вменяемым, но Ральф невольно задумался над тем, что же представляют воспитатели, поздравляя его с победой. И, представив сцены, которые могли возникнуть в их воображении, бесповоротно передумал лазить в дворовый люк.

В течение дня Ральф не заходил в свой кабинет, а когда, наконец, добрался до него в десятом часу вечера, его ждал сюрприз.

Прямо посреди комнаты, на полу, стоял разлапистый бронзовый канделябр на две свечи. Одна его чашечка пустовала, в другой торчал покосившийся и оплывший огарок.

«Отчего вы вернулись так скоро?» — поинтересовался Морд, мгновенно узнавая своих слуг путем многолетней практики.

В коридоре синий сумрак и знакомый запах не пойми чего. Штукатурки? Сырости? Дождевых луж? Я стискиваю свою тощую сумку, в которой смена белья, альбом и коробка с гуашью. И еще дневник. На самом деле ему два дня от роду, но, если судить по датам — больше недели. С помощью этой тетради я буду передавать Р Первому свои впечатления. То есть я стукач. Мне пока нелегко привыкнуть к этой мысли. Я буду записывать услышанное и увиденное, он — читать мои записи, выуживая дневник из мусорного бака общего туалета. И возвращать его на место по прочтении.

Он, наверное, тоже волнуется, хотя по нему не скажешь, даже если бы я мог видеть его лицо. Ни слова про наш уговор, и это хорошо, потому что мне было бы неприятно, заговори он об этом сейчас.

Я стараюсь смотреть только на сумку.

Чьи-то ноги мелькают, отступая к стене. Освобождая нам путь. Проплывает Перекресток. Из дверей второй вылетает Лог Мартышка и откатывается по полу, гневно вереща. При виде нас вскакивает, говорит: «Ух, ты!» — и забегает обратно в спальню. Я вижу все это нечетко, потому что стараюсь не открывать взгляд от сумки.

Наконец мы останавливаемся. Ральф разворачивает меня и барабанит в дверь. Так громко, что я вздрагиваю.

— Открыто! — кричит изнутри знакомый сварливый голос.

Я делаю глубокий вдох, но не успеваю выдохнуть, а Ральф уже таранит мною дверь. Вернее, он, конечно, открывает ее рукой, но мне кажется, что именно мной.

Первые три дня в Могильнике пролетели незаметно. Моими соседями по очереди были Дракон и Мартышка, потом Мартышка и Генофонд. В конце Викинг из второй, с вывихнутым пальцем. А потом я остался один и понял, что соседи — это хорошо. Даже когда они шумят, режутся в карты с утра до ночи, сплевывают везде шелуху от семечек и засоряют единственный унитаз.

В одиночестве меня стали одолевать невеселые мысли. Когда после обычного медосмотра тебе вдруг сообщают, что ты должен остаться в Могильнике — «без разговоров», и даже не дают самому съездить за вещами, это само по себе пугает, но когда и через неделю никто ничего не соизволяет объяснить, начинаешь думать, что, наверное, дела твои так плохи, что живым тебе отсюда уже не выбраться. Так что я приготовился к худшему.

Потом меня навестил Р Первый. Я не удивился, в конце концов он считался моим воспитателем, мог бы зайти и раньше.

Он сел на единственный, «докторский», стул и закинул ногу за ногу. В руках у него был какой-то плоский пакет.

— Ну как поживаешь? — спросил он.

— Нормально, — ответил я. — Не жалуюсь.

— Хорошо, — сказал он. — Тебя кто-нибудь навещает здесь?

— Черный, — сказал я. — И два раза Лорд.

Первый слегка оживился.

— Лорд? Это интересно…

— Ничего интересного, — сказал я.

Лорд вручал мне мармелад, говорил «ну как ты?» и пристраивался играть с моими соседями в «Блэк Джек». Мне всегда казалось, что если уж ты приехал кого-то навестить, то надо с этим кем-то хоть немного пообщаться, но Лорд, видимо, так не считал. Он, по-моему, тут же забывал обо мне. Сразу по вручении мармелада.

Вот Черный вел себя по-человечески. Пересказывал последние новости, советовал не падать духом и даже пытался выяснить что-нибудь обо мне у Пауков. Он так ничего и не выяснил, но я был благодарен и за попытки. А один раз он принес мне собственноручно сделанный салат из помидоров, и я чуть не умер от умиления.

Все это я, конечно, не собирался пересказывать Ральфу, сказал только, что в визитах Лорда не было ничего интересного. И это было действительно так.

— Тебе, конечно, хочется знать, почему ты тут застрял? — спросил меня Р Первый.

— Еще бы мне этого не хотелось. Все твердят про какие-то анализы, но, кроме тех анализов, после которых меня здесь оставили, других я не сдавал. Почему они не перепроверили те, старые, вот чего я не понимаю.

Я вдруг ужасно разволновался. Сообразил, что Р Первый все-таки мой воспитатель, может, ему сказали то, чего не хотят говорить мне.

— С тобой все в порядке, — сказал он. — Ты абсолютно здоров.

Я уставился на него во все глаза.

— Это мое распоряжение, — сказал он. — Это я просил подержать тебя здесь некоторое время.

Я и тут ни о чем не стал спрашивать. Наверное, от удивления. Уж очень спокойно он держался, признаваясь в таких вещах. В том, что я, по его милости, чего только не передумал, можно сказать, приготовился к смерти.

— Мне звонил твой отец, — сказал Р Первый. — И сказал, что ты просил не забирать тебя. Оставить в Доме до общего выпуска. Когда ты говорил с ним?

— Ночью, после собрания. По телефону. Из учительской. Мне показали, как туда попасть.